«Закопаю флешку и продам геолокацию»

Покрас Лампас пришел в мир уличного искусства 15 лет назад с баллончиком краски в руках, а сегодня в его творческой мастерской органично сплелись две реальности. В одной он вручную возводит стену из песка и цемента в зале Государственного Русского музея, чтобы написать на ней строку из своего манифеста – специально для выставки, посвященной искусству российских художников-миллениалов, а в другой – учится у нейросетей выращивать цветы на цифровых полях, усеянных каллиграфическими надписями. 

Покрас Лампас – основатель нового направления в искусстве – Calligrafuturism. Работает с собственным алфавитом, в котором заложены основы стрит-арта, дизайна, типографики и каллиграфии различных культур, поколений и письменностей.

Он стал одним из первых и пока немногочисленных художников, пришедших из традиционного искусства на криптоаукционы. Его первый NFT-дроп, фотография проекции работы на Чиркейскую ГЭС, самую мощную гидроэлектростанцию на Северном Кавказе, был продан как невзаимозаменяемый токен на площадке Foundation за $29 000 в марте этого года. Покрас Лампас рассказал «Ведомостям» о жизни современного искусства улицы на площадях, в музейных стенах, на криптоаукционах и в нейросетях.

– Новые технологии, которые к нам приходят, так или иначе изначально завязаны на визионеров, которые исследуют, знакомятся и транслируют их на более широкую аудиторию. То, что сейчас происходит с виртуальным миром, это все еще процесс поиска, нежели процесс презентации неких решений, которые действительно могут охватить большую часть общества. Пока это только начало, зарождение. Этот момент интересен тем, что его можно бесконечно исследовать: еще ничего не создано, многое не открыто. В тот момент, когда внутри цифровых пространств появится много конкурирующих между собой проектов, технологических и культурных открытий, мы сможем говорить о том, что оно расширится уже до обычного пользователя.

– Нейросети – это очень интересный инструмент для диалога. Если раньше мы перенимали знания от человека, то сейчас получили возможность общаться с машиной, получая от нее внятные ответы на четко поставленные вопросы. Исследования нейросетей – это своеобразная попытка попасть в свой собственный внутренний творческий вакуум, не включая в процесс этой дискуссии кого-либо извне. Например, я могу научиться у нейросети проращивать цветы сквозь мою каллиграфию. И я получу результат, который живой человек мне, скорее всего, таким не сделает: на него будет действовать слишком много ограничений, личный опыт, практика. Нейросеть выдает некий абстрактный результат, позволяющий сделать ту или иную художественную интерпретацию. Диалог с машиной для меня – это возможность заглянуть в практику, которую я могу транслировать уже через свой опыт на новом этапе технологического развития. Я делаю генеративные изображения, смотрю, как различные референсные стили могут повлиять на мой оригинальный холст. Моим учителем выступает уже не некий мастер, художник, условно говоря, а безликая компьютерная программа, которая на основе вычислений и генерации определенных решений даст мне идеи для вдохновения и творчества. 

– Я точно не собираюсь никуда уходить из традиционного искусства. Все, чем я занимаюсь, так или иначе завязано на исследование потенциала каллиграфии через призму современного искусства и технологий. Технологии – это всего лишь призма. Но сам факт процесса письма, живой, на полотне, на площади, на стене, на каком-то объекте или инсталляции настолько увлекательный и глубокий, что для меня он всегда останется приоритетным. Другое дело, что раньше я чувствовал некое ограничение своего творчества, поскольку находился полностью в традиционном художественном пространстве и считал, что только там могу высказаться (те инструменты были мне понятны, и я ими пользовался). Сейчас спектр того, что я могу делать, сильно расширился. Инструментов для репрезентации все больше, и они становятся доступнее. Есть нейросети, есть процесс рисования в объеме, в 3D, причем не традиционно на экране, через приложение, а в виртуальной реальности: я беру шлем, два джойстика и получаю в виртуальной реальности интерфейс для создания 3D-объекта, который мы можем сразу покрутить, пройти сквозь, масштабировать и потом финальное изображение экспортировать в реальный мир, напечатав на 3D-принтере. Или экспортировать в виртуальный мир, создав из этого какую-то доступную всем инсталляцию.

– Как и все субкультурные явления, с каждым годом стрит-арт быстро растет и меняется. Когда мы только начинали изучать улицу, то находились в информационном вакууме: тогда не было даже таких привычных сегодня социальных сетей. В 2007 г. мы узнали о том, что такое сеть «В контакте», а инстаграм для нас в целом появился в 2009–2010 гг. Стрит-арт тогда был искусством на грани репрезентации, открытия новых смыслов. Что бы ты ни сделал, все было в новинку: мы просто не знали о том, что есть что-то другое. И сейчас процесс исследования виртуального пространства схож с тем моментом по своей природе. Другое дело, что результат разный. То, что мы создавали на улице, могло прожить, скажем, день или месяц, в крайнем случае пять лет. Затем работа стирается с лица земли: ее постепенно уничтожают новые слои краски, время, люди. А то, что мы создаем в цифре, это, по сути, вечно. И это нам дает совершенно другое чувство времени.

– Я осознанно отказался выставлять какую-то яркую картинку, которая могла бы уйти дорого, просто потому, что это эффектная каллиграфия. Мне хотелось взять честный сторителлинг, к которому я сам пришел, который я лично снял, прочувствовал и увидел в какой-то момент его продолжение через новую технологию. Это была моя собственная съемка на айфон, я сам поставил штатив, проконтролировал свет, сделал обработку, опубликовал, сам и текст сопроводительный написал.

Это история про то, что художник замыкает весь цикл. Для меня это очень символичная история, которая про все сразу: про диалог человека и природы, человека и технологии, человека и других людей. Это проект, посвященный балансу между природой и антропогенной деятельностью человека, гидроэнергетикой и технологиями интеллектуального анализа данных, созданием и потреблением. Я ни секунды не сомневался, что именно этот проект хочу видеть своим первым NFT-дропом.

– Здесь много моментов, связанных с анализом этого рынка и одновременно с художественными амбициями и порывами. В первую очередь мне интересно сохранить в рамках NFT то, что я никогда не мог бы создать физически, а даже если бы и мог, то сейчас мне потребовалось бы на это очень много ресурсов. Я экспериментирую на этом поле. На мой взгляд, NFT сейчас – это еще и некий инструмент независимого финансирования авторских проектов. Считаю, что это очень интересное замыкание цепи: мы не ищем финансирование у фондов или институций, а используем технологию NFT как инструмент фандрайзинга, замыкаем цикл создания работы и получаем ресурс для будущих проектов, а также заинтересованных коллекционеров, которые хотят видеть продолжение, потому что они уже имеют частичку этого объекта. Это очень перспективная история, и я бы очень хотел в ней находиться, причем как художник, который про смыслы, а не про зарабатывание денег. Поэтому многие самые яркие работы мы и не опубликовали на NFT. Мне интереснее туда зайти через новые двери экспериментов, через исследования и смыслы, а не через заведомые «блокбастеры».

– Мы переживаем исторический момент, речь идет о зарождении целого рынка. Рынок традиционного искусства несет в себе помимо большого количества преимуществ, еще и много изъянов. И цифровой рынок имеет все шансы эти изъяны обойти, поскольку рынок еще небольшой, растущий, гибкий и очень социальный. Показательным примером того, что сейчас происходит на рынке NFT, стала история с формированием коммьюнити. Для того чтобы верифицировать свой профиль, часто нужно привязать к нему свою соцсеть, и это приводит к тому, что коллекционеры подписываются на художников не только в маркетплейсах, где продаются работы, но еще и в социальных сетях и начинают там напрямую общаться. Мы такого не видели практически никогда в традиционном арт-рынке. Там галерея часто ничего не рассказывает о своих клиентах художнику, там очень закрытая, герметичная система продаж. А сейчас на платформах типа Foundation каждый может прийти и увидеть, кто, когда и какую ставку сделал, и подписаться на человека. 

Мы на заре формирования нового рынка и коммьюнити и имеем возможность заложить те ценности, которых не было раньше. Если уйти от искушения постоянно кого-то критиковать, ставить всех под прицел критики, то можно раскрыть людей абсолютно иначе. Они не будут бояться пробовать сделать что-то свое и найдут свою аудиторию, несмотря на то что кто-то может считать их работы ужасными. И это те ценности, которые могли бы сильно повлиять на традиционных художников, которые увидят вообще другой масштаб объединения в сообщество по сравнению с тем, что происходит в традиционном мире.

– Авторскими сильными проектами, медийным развитием – это все вещи, которые в обычной художественной жизни присутствуют, там стали более явными. Процесс роста слишком быстрый, скорости другие. Мне лично комфортен этот режим переключения скоростей между традиционным искусством и виртуальным миром. Я всегда жил на стыке с диджитал и много работал с соцсетями, и это заставляло меня не терять темп изучения всего цифрового. Да, это другая скорость потребления информации и взаимодействия с информацией. Но когда ты каждый день в этом процессе существуешь и активно себя реализуешь, то это комфортная среда. При этом важно осознавать ответственность: то, что сейчас происходит в цифре и NFT, – это не какие-то игрушки, когда продали гифку, заработали денег, пошли дальше делать свои холсты. Это история про будущее. NFT сохраняет произведение художника навсегда и мы не можем оставить потомкам плохие работы.

– Сейчас NFT – это по большей части пространство из групп, недорепрезентованных в традиционном арт-мире. Вспомните диджитал-художника пять лет назад. У него есть студия, крутейший визуальный язык, но нет холстов. А продать видеоарт на экране сложно, рынок очень маленький. К таким ребятам относились не как к мощнейшим художникам своего поколения, хотя они такими уже тогда являлись, а как к генераторам контента, к тем, кто создает контент в основном для того, чтобы развлекать аудиторию и повышать цифры. А при этом сумасшедшие таланты были задействованы в этой индустрии. И то, что происходит в последние годы, это в первую очередь возможность для них рассказать о себе и получить наконец заслуженное внимание и оценку их искусства.

Я как художник, у которого и в традиционном рынке все было в порядке, здесь не главный игрок, я экспериментирую на этом поле и нахожу порой довольно успешные примеры того, что можно реализовать.

NFT –это просто технология выпуска токена, который верифицирует искусство. Мы не знаем, как через пять лет мы будем использовать токены. Возможно, они будут везде и стоимость выпуска токена будет такой низкой, что мы сможем токенизировать все, скажем, от куртки, которую я выпустил и расписал в своем магазине, до моста, который будет токенизирован как архитектурный проект. Мы не представляем себе пока горизонт интеграции этой технологии и потому еще не можем оценить весь потенциал того, как рынок отреагирует на все эти изменения. Представьте, что я выпущу свою новую коллекцию через несколько лет и каждая куртка будет отсканирована в 3D и продаваться в виде токена. И, по сути, продажа всей моей коллекции не будет уже даже требовать магазина в физическом смысле. Человек купит токен и с этого токена получит в любую точку мира доставку одежды моего бренда – расписанной вручную или напечатанной, неважно. И тогда я как художник просто получу максимально комфортный и доступный для меня инструмент.

– Я рад тому, что он для меня очень плохо прогнозируем. Если бы он хорошо прогнозировался, там бы уже была другая реальность. Он слишком молодой и живой для этого. Именно поэтому там могут происходить такие истории, как апрельский кейс с дропом потрясающего диджитал-художника, моушен-дизайнера Максима Жесткова, это один из самых уважаемых российских художников на международном рынке. Он выложил свою работу, и неделю я смотрел за ставками. Медленный рост: $2500, $5000, $7000. Добираемся до ставки в $30 000 с лишним, и вдруг неожиданно возникает новая – в $500 000. И это самая большая продажа для российского рынка. (После выхода этого интервью Покрас Лампас уточнил, что на момент публикации лот был снят художником с аукциона и уничтожен, ставка не принята из-за связи Etherium-кошелька коллекционера с криптокошельком автора работы. – «Ведомости».) И она полностью меняет статус художника на рынке. Потому что раньше, спроси про Максима наших коллекционеров, выяснится, что они толком не следили за ним и не оценивали. И не потребовалось никаких рекламных кампаний: работу увидел человек, который оценил ее именно так. 

– Диалог со зрителем очень сильно зависит от того, где представлена работа. Если мы находимся в музее, мне интересно поиграть с музейным пространством, с размерностью объектов в музее. Особенность стены в ГРМ в том, что она больше, чем дверной проем, и ее невозможно вынести из зала, в котором я ее создавал. Даже сам факт того, что там появился такой объект, для меня является очень символическим. Объект большой настолько, что начинает доминировать. И я благодарен ГРМ за такой кураторский подход: у них был выбор – взять что-то из уже созданных работ или принять мою идею. Дальше для меня был вопрос качества высказывания. Идея была в том, чтобы взять свои домашние инструменты, материалы с улицы, песок, цемент, принести их в музейную среду и там с нуля создать арт-объект. История про тактильность там очень важна, и я хотел, чтобы зритель был заворожен на разных уровнях восприятия. При этом важен очень был и текст работы. Каллиграфию сейчас часто воспринимают как декоративное искусство и забывают о ее смысловой начинке, которая играет огромную роль. Я написал там фрагмент своего манифеста, текст о том, что каллиграфию раньше называли искусством красивого письма. И если мы меняем смысл понятия «красота», мы меняем тем самым и смысл понятия «каллиграфия». Это история про нашу культуру, про то, что сейчас происходит в современной моде, в самоощущении современного человека, в том, какие стандарты красоты были и какими они стали. И письмо, каллиграфия, здесь всего лишь небольшое отражение этих процессов.

– Манифест – это очень живая материя. Мы находимся в эпохе метамодерна, и это время как раз про одновременное существование нескольких смыслов. И здесь важно выявить, прочувствовать и описать некие тенденции первым, для того чтобы предвосхитить будущее, попробовать его предсказать, получить возможность проверить качество этого предсказания, а, возможно, и повлиять на исход или направление. Часто манифестом я считаю, например, пост в инстаграме. Для меня такой формат давно стал нормой, поскольку социальная сеть превратилась в элемент прикладной истории общения и демонстрации своих жизненных устремлений. И, конечно, для меня важно, чтобы манифест жил, дополнялся и трансформировался.

– В контексте нашего разговора я хотел бы напомнить о том, что текст рождает контекст. У меня в манифесте слово «контекст» написано с участием символов, которые происходят из абсолютно разных культур – корейской, арабской например. И суть здесь в том, что форма, в которую мы облекаем текст, может до неузнаваемости трансформировать смысл текста и восприятие его содержания. Еще считаю важным сказать о том, что каждая форма есть мир. Красота этой фразы для меня состоит в бесконечном поле возможностей интерпретировать ее.

– С тех пор, как я внес изменения, эту работу медленно уничтожает уже только время, и это прекрасно. Вокруг нас происходит огромное количество событий, мы окружены бесчисленным количеством метафор и смыслов. Только сам человек способен в этом потоке что-то улавливать, и это происходит избирательно. Площадь в Екатеринбурге, на мой взгляд, прекрасный пример того, как развивается жизнь работы: вот она придумывается, появляется, вызывает бурную дискуссию, видоизменяется, а потом время все равно ее стирает.

– Честно говоря, не могу сказать, что попытки цензуры могли на меня как-то повлиять. Дело в том, что сегодня мы так или иначе находимся в рамках даже не социокультурной или политической цензуры. Мы находимся в рамках самоцензуры в первую очередь. И во многом именно для того, чтобы понять, где и какое высказывание будет наиболее уместно и актуально, мы и развиваем разные творческие инструменты. Попытки так или иначе ограничить мое мнение будут обречены на неудачу: у меня в руках слишком много инструментов. Мне запретят говорить на улице, я продолжу делать это в виртуальной реальности. Мне запретят загрузить тот или иной файл, я придумаю, как спрятать эту флешку под землей и геолокацию продать на NFT, и через какое-то время люди все равно найдут это высказывание. Мы сейчас находимся в условиях бесконечного творческого горизонта, вопрос в том, хотим мы пользоваться этими возможностями, осмысливать их или нет. Это свободная воля каждого художника.

– Моя повестка не изменилась. Я всегда говорю о культуре и о том, как будет меняться мировая культура через призму письма как прикладного инструмента, какие тенденции развития этой культуры я вижу, воссоздавая в своих работах письмо – но письмо не настоящего, а будущего. По крупицам информации, при помощи анализа трендов, прогнозов пытаюсь почувствовать, что станет с нашим будущим, с письмом, причем не только кириллическим, а с письменной культурой вообще. Я никогда не был ни про социальное, ни про политическое. Ядро моего смысла всегда было культурным и мультилингвистическим. И здесь я продолжаю делать то, во что я верю.

– Это было вызвано моментом, состоянием общества, которое действительно переживало конфликт. Природа конфликта интереса состояла не в том, уместно ли рисовать на площади крест, а в том, кто претендует на некую власть в городе, кто заявляет о праве на контроль смыслов, управление информацией. И мой месседж был абсолютно отражением духа времени и момента. Город всегда для меня – это всего лишь среда для высказывания. А смысл выходит за рамки этой среды практически сразу. 

История с цензурой абсолютно прозрачна. Мы и так понимаем, что она не должна мешать искусству. Но я хотел показать в интерактивной форме, что художник всегда на шаг впереди. Он создал текст, но если человек изначально пришел обсуждать не содержание текста, а просто форму его, то он вообще не будет переводить этот текст. Симптоматично, что этот текст был расшифрован и опубликован только спустя примерно шесть месяцев после того, как я его создал. Все эти полгода изображения были у людей в свободном доступе, их публиковали СМИ, их репостили коллеги, обсуждали арт-критики, дизайнеры, каллиграфы, люди из индустрии. Но несколько месяцев никто даже не пытался вчитаться в содержание написанного заново текста, все были заняты обсуждением формы. История эта показательна тем, что люди пришли не художника обсуждать, а побороться за какие-то свои интересы.

– Я пришел на площадь в Екатеринбурге с культурной историей, отсылкой к супрематизму, разговором о влиянии авангарда, конструктивизма на архитектуру того времени (это контекст архитектурного ландшафта города), на то, как формируется среда. Мне и сегодня интересно исследовать культурные контексты городов. Интересен культурный контекст в связи с отдельно взятой площадью или территорией, а если при этом возникают более широкие смыслы, я их интегрирую в работу. Могу сказать, что в планах есть несколько локаций, которые меня привлекают, но заранее я не хотел бы их называть, чтобы не привлекать к ним сейчас внимания и не разрушить драматургию появления новых работ – у каждой из них будет свой сценарий запуска, определенный элемент неожиданности. Я этой драматургией очень дорожу.

– В настоящий момент это во многом интуитивное ощущение, под которое не очень просто подвести некую рациональную основу. Для того чтобы я мог утвердиться в этом ощущении или его опровергнуть, мне нужно попасть в Японию, пожить там какое-то время, прочувствовать культуру изнутри, глубже изучить все, что связано и с языком и с формированием письменности, провести исследование. Но если говорить в целом, то Япония в ходе развития своей цивилизации сумела выкристаллизовать форму, которая является максимально выразительной, будучи при этом максимально лаконичной и простой. И мы видим проявления этой формы во всем, от архитектуры и музыки до технологий и культуры отношений в семье.

Япония – маленькая, самобытная и при этом самодостаточная страна. Японский национальный флаг, очень понятный и чистый, эту самодостаточность очень красноречиво символизирует. Он демонстрирует нам путь человека, который не теряет себя под влиянием глобальных процессов, но, прислушиваясь к миру, тем не менее сам формирует свою повестку. 

– Я в том плане очень необычно смотрю на язык: мне кажется, что от дефицита информации идет ценная для художника девственность восприятия, которая позволяет свежим взглядом посмотреть на явление и предложить неортодоксальную, оригинальную, новую интерпретацию образов, символов и смыслов. Фраза ignorance is bliss, «счастье в неведении», со мной довольно сильно резонирует. Для меня иногда незнание – это преимущество. Мне интересно взглянуть на язык, не зная его, но испытывая те или иные ощущения, – и зафиксировать не свои знания о предмете или явлении, а эмоции и ощущения, которые они вызывают. Знание влияет на наше восприятие, на нейронные связи, создает помехи для эмоций.

– Возможности каллиграфии невероятно богаты. Это увлекательный творческий процесс: мы пишем, и одновременно словно что-то рисуем, работаем и со своей пластикой, и со своими чувствами, и с пространством, и с масштабом. И еще можем интегрировать туда современные технологии. Это очень большой спектр для того, чтобы себя реализовать.

Вспомню свой манифест: каждая форма есть мир, у нее бесконечное количество интерпретаций. И каллиграфия – это возможность открыть новую форму самому, своими руками. Кто же откажется от такого увлекательного процесса, который к тому же можно реализовать в огромных масштабах? Я вот не смог.

 – Я постоянно нахожусь в неком процессе поиска. Периодически я кристаллизую свои мысли в те или иные формы; формы превращаются в образы; а образы воплощаются на холсте через те или иные техники. И дальше уже зависит от того, насколько глубоко я захочу уйти в детализацию: у меня может уйти три часа, а может и три недели. Могу сделать подложку для холста и оставить его таким на месяц, два или три, при я этом постоянно думая о том, что я могу там сделать. И в какой-то момент – это совершенно непредсказуемо – побеждает желание сесть за холст. Создание работ – это бесконечный и постоянный процесс, в котором я нахожусь. И я и не смог бы поделить его на какие-то отрезки или выразить в цифрах – скажем, 10 или 30 холстов в тот или иной год. Это процесс, в котором мне нравится постоянно находиться и что-то воплощать – на стене, на холсте, на одежде, в эскизе, на уровне текстового высказывания, которое я запишу себе в заметки. И он все время занимает, у меня очень мало отдыха от того, что делаю, слишком глубоко меня затянул процесс письма.